– Мели, Емеля! Он сам из немцев, а немец – первый буржуй на земле.

– Какой немец! Прикусись. Жид. Жид он.

– Евреи против капитала свирепые. Сейчас гривой своей затрясет кучерявой – чтоб конфисковать немедля!

– Коль, он мне под юбку залазит!

– Ишь, ишь кадеты стеклами сверкают. Министры-капиталисты! Как при адмирале сидели в начальниках, так и теперь остались. Эх, Расея, нет на тебя плетки!

– Погоди, доведут, – подымемся, с заду искры полетят.

– Слышь, папаш, а чего это эсеры все, как есть, нестриженные и с перхотью на спине?

– Это у них от идейности. Идейный – он завсегда нестриженный. А перхоть – так то ж мозг зашелушивается изнутри…

– Коль, он мне под юбку залазит!

– Эвон паровоз, паровоз!

Кадеты переговариваются:

– Говорят, весьма способный военный.

– Перестаньте. Откуда? Очередной крикун.

– Гражданин Протопопов, посмотрите, как любопытно, – большевики молчат, будто воды в рот набрали.

– Меньшевиков боятся.

– Не верю. Ни во что не верю. Придут сюда желтые, весьма скоро заявятся. Армия может им противостоять, а ее, увы, нет. Есть сброд.

– Американцы тянут с визами…

– Чего вы от них хотите? Союзники – одно слово.

Эсеры прежде всего озадачены вопросом:

– Кто будет его приветствовать?

– Естественно, от большевистской фракции.

– Я спрашивал: те говорят, что приветствие будет от имени коалиционного правительства.

– Какая, к черту, коалиция? Пауки в банке. Коалиция в России противоестественна: каждый в Бонапарты метит.

– Двадцатый век – последний век этой цивилизации. И конец миру придет из России, истерзанной изнутри.

– Меньше афоризмов, Владислав Прокопьевич. Афоризмы надоели, мы с ними проиграли все, что могли проиграть.

– Граждане, поезд…

Состав министра обороны и главкома медленно приближается к платформе. Заместители министра, военные руководители, начальник гарнизона медленно двигаются к тому месту, которое отмечено на перроне мелом: здесь должен остановиться салон нового министра. Следом за воинскими руководителями четко вышагивает начальник почетного караула: шашка посредине туловища, тело сотрясается от шагов, вдалбливаемых в жаркий асфальт, брови сосредоточенно нахмурены, глаза поедают спины заместителей министров.

Капельмейстер, взятый напрокат из оперного театра, неуклюже морщится в военном кителе, то и дело обмахивается платочком, подрагивает рукой, поднятой в уровень с головой: ударить марш встречи надо секунда в секунду, чтоб все как в прежнее мирное время, когда губернатор появлялся в ложе.

Паровоз остановился. Дверь вагона министра распахнулась, и оттуда медленно вылез бритый наголо человек в зеленом английском френче – без орденов и знаков отличия. Оркестр рванул марш торжественной встречи. Начальник гарнизона стал выкрикивать слова приветствия. Блюхер, не дослушав его, отвернулся. Из распахнутой двери жена и адъютант протянули ему махонький гробик. Блюхер принял гроб на руки и пошел сквозь толпу встречающих к выходу. Оркестр оборвал приветственный марш, веселый и громкий, только когда Блюхер был совсем рядом. Шел министр с трехмесячной дочкой Зоенькой, умершей за два часа до приезда в Читу, шел под марш торжественной встречи, мимо строя почетного караула и примолкнувших представителей парламентских фракций.

Когда Блюхер в Москве пробовал отпроситься у предреввоенсовета на неделю хотя бы, пока дочка выздоровеет, тот стал суров и озабочен и много говорил о том, что революция – это жертвенность и стоицизм.

А Зоенька умерла – зашлась кашлем, сухонькая стала, синенькая. Первенец, агукать начала, в глазоньках смысл появился – и нет ее.

…На следующий день Блюхер приехал в ставку к семи утра. Первым, кого он принял, был замначоперод – из бывших офицеров: сухой стареющий человек с длинной шеей, заросшей седым пухом.

– Введите меня в обстановку, – сказал Блюхер, – вы – грамотный военный, обсудим все без трескотни и фраз.

– Вот мой рапорт, – сказал замначоперод и протянул Блюхеру листок бумаги.

– Рапорт после. Сначала давайте-ка займемся делом.

– Гражданин министр, я прошу вас ознакомиться с моим рапортом.

Блюхер взял лист бумаги. Там было всего две строки: «Министру Блюхеру. Прошу уволить меня из рядов армии ДВР. Евзерихин, заместитель начальника оперативного отдела штаба НРА».

– Не знал, что в штабе работает трус.

– У меня солдатские «Георгии» и золотое оружие от Фрунзе.

– В таком случае объяснитесь.

– Я не хочу быть лжецом, гражданин министр.

– Вы лозунгами-то не говорите. Вы по-человечески.

– Я не хочу быть лжецом. Мне совестно получать паек. Армии нет. Грамотных офицеров нет. Партизанские отряды заражены анархизмом, приказов не слушают! Мы держимся чудом, поймите! Если белые ударят – мы покатимся до Москвы! Когда я пытаюсь пригласить в штаб грамотных военных, меня упрекают, что я протаскиваю гада-интеллигента! Я не могу так больше! Не могу.

Замначоперод стал весь красный, а длинная шея его посинела, и от этого белый пушок стал особенно беззащитным и нежным. Блюхер испытал острый приступ жалости к этому незнакомому человеку.

– Сядьте, – сказал он, – я понимаю вас. Простите за труса. Вы займетесь переговорами с кадровыми офицерами. Я – партизанами. Где наиболее трудный участок?

– В Лесном, – тихо ответил замначоперод, – там анархисты сильны.

Блюхер подошел к громадной – во всю стену – оперативной карте.

– Где? – спросил он тихо. – Покажите, пожалуйста.

Замначоперод ткнул длинным узким пальцем в кружок.

– Здесь. Вашего заместителя оттуда на тачке вывезли, под свист. У них там второй день кутерьма.

ДАЛЬНЕВОСТОЧНАЯ РЕСПУБЛИКА

СЕЛО ЛЕСНОЕ

Партизанский сход шумит, выбирает нового командира. Прежнего белобандиты, третьего дня в лесу угрохали. Как пошел на заимку к пасечнику поговорить про сено для конского запаса, так и не вернулся вовсе. Только голову нашли. На шест воткнута, язык вывалился – синий, длинный, будто озорует командир, глаза напрочь выколоты, а чуб аккуратно на две половинки расчесан. В подбородок вбит гвоздь, а на нем бумага в линеечку, и слова на ней: «Смерть коммунии».

– Пущай командиром Кульков станет! – предлагает молоденький безбородый паренек, весь в пулеметных лентах, галифе у него красного цвета, с неимоверным кандибобером, маузер болтается чуть не у голенища, ремень оттянут пятью лимонками, глаза шалые, озорные, но детские еще совсем глаза.

– Молод, – отвечают ему, – зеленый он, не уходился!

– Рано Кулькову в командирах выкобенивать!

– Дерьмо! Еще та титька не выросла, которую ты опосля сосал, когда Кульков подымал людей в атаку!

Шумят люди, ругаются, а как же иначе?! Командир – он и есть командир, его надо со всех сторон обсмотреть, чтобы потом в боевой кампании конфузу не вышло!

Василий Константинович Блюхер молча сидит на раскладном стульчике чуть поодаль. В английском мундире, без орденов, быстро сосет мундштук, перебрасывая его из одного угла рта в другой. Иногда только по лицам глазами зырк, зырк, и снова будто совсем чужой здесь. Только чем дольше слушает, тем больше голову бычит.

На середину схода выскакивает Колька-анархист. Клеши широки, словно Черное море, бескозырка на затылке блинчиком.

– Братва, слушай меня!

Кольку-анархиста любят слушать, потому что говорит он грамотно, с непонятностями и паузами, а это мужику уважительно, будет над чем потом помозговать.

– Кто там как, – возглашает Колька, – а я вправду-мамульку в глаза режу! Кулькова год знаю. Много в нем молчания, и голос у него чахоточный. А командир – он кто? Он орел! Он голосом должен играть, как оркестрант роялем! Обратно же что? Обратно же весьма в нем инициатива прижатая. Тихая в нем инициатива, как вошь на трупе. А великое царство всемирной свободы не утвердишь на земле, если тихонько ползти да с оглядкой. С оглядкой надо борова резать, чтобы он хрипом нервы не будоражил, а буржуя следует брать на голос – и ура, инициатива! Посему отвожу персонально Кулькова, сохраняя к нему дань уважения как к бойцу рядового профиля.